Театральный музей имени А.А.Бахрушина издал книгу выдающегося театроведа Риммы Кречетовой “Пространство Давида Боровского”.
Римма Кречетова написала очень личную книгу, книгу-воспоминание, книгу-размышление. Но скромное определение автора, что это лишь “собранье пестрых глав”, не должно ввести в заблуждение. Это не только театро-, но и жизневедение, целостное осмысление пути большого художника:
“Боровский изменил представление о вещной среде на сцене, превратил ее в живую, непрерывно меняющуюся реальность. Его декорации азартно играли вместе с актерами, и терялось ощущение грани между человеком и средой, между духом и материей. Возникала единая атмосфера фантастической и властной художественной иллюзии, в которой смешались, соединились и тончайшие, и грубые энергии мира”.
Ткань жизни мало познаваема, но стремиться проникнуть в ее суть и для Давида Боровского, и для Риммы Кречетовой – и потребность, и радость. Римма Кречетова описывает важнейшие черты Боровского-сценографа, которому чужда деформация реальности, который “умеет пользоваться готовыми “кусками мира”. Он выхватывает нужное из природной целостности, не искажая, не превращая в загадки-поделки”. О движении знаменитого занавеса в “Гамлете” написано так остро и зримо, будто не прошло почти пятидесяти лет с его премьеры:
“Удар не только по зрению, чувствам. По чему-то подсознательному <…> Будто мы встретились с губительным, нездешним, проявившимся вдруг. Знакомый мир сделался неузнаваемым, по-новому населенным и чрезвычайно опасным. Его законы, к надежности которых мы с детства привыкли, перестали существовать. Этот занавес с его вязаной, одновременно шерстяно-звериной и открываемой светом тенетно-паучьей структурой был непредсказуем, свободен. И страшен в чрезмерной, не данной ему по его природе свободе”.
Несмотря на то, что книга полна описаний многих-многих спектаклей, это летопись именно внутренней жизни Боровского-художника. Большая ее часть, святая святых – его мастерская. И вот первый парадокс: как сочетаются ее вечный, “принципиальный” хаос и в высшей степени упорядоченные итоги творчества?
“Мастерская Боровского – это его “нора”, где все выдает повадки “зверя”. Не рациональная выставленность, не порядок или беспорядок напоказ, а окончательная эмоциональная обжитость. Реальное жизнеустройство, возникшее в процессе стихийного накопления”.
“Пространство Давида Боровского” напитано внимательной любовью автора к своему герою и умным любованием им, а сам Боровский раскрывается здесь как сценограф-философ, печаль которого добра и покорна:
“Обреченность и одиночество всех живущих в странном, равнодушно текущем мимо, великолепном, непрекращающемся, но постоянно умирающем мире он выражает чувственным, говорящим безмолвием своих декораций”.
Размышляя о невыпущенном, но с таким горением придуманном Боровским спектаклем по Венедикту Ерофееву, Римма Кречетова как будто вскользь пишет о самом главном:
“Его “Москва-Петушки” совпали с тем главным, что Д.Л. ждал от искусства, – правдой, выходящей за пределы “здесь” и “сейчас”. И обязательно – добротой. Не добротой по конкретному поводу, а как высшего взгляда, как понимания сложности устройства всего существующего, за которым должна следовать не только кара, но обязательно – милосердие”.
Отдельный большой и драматичный сюжет – уход Давида Боровского из театра Юрия Любимова. Причины его – не в амбициях и не в творческих разногласиях. Корень причин – намного безысходнее:
“Человеческая тяга друг к другу ослабла”.
И вот еще один парадокс: расставание с любимовской Таганкой (к которому он внутренне шел несколько лет) оказалось для Боровского не менее естественно, чем когда-то сближение с ней. Вообще, в мирочувствовании Боровского Кречетова подмечает много оксюморонов:
“Трезвость взгляда и поэтичность чувствований. Структурная ясность, непонятным образом передающая изначальную таинственность жизни”.
В финале книга дарит главный парадокс о художнике: всю свою жизнь Боровский-сценограф стремился уйти от сцены как таковой. От сцены как специализированной площадки для игры. Как такое возможно? Преодоление границ небольшого (или огромного) театрального пространства имело лишь одну цель – выход к пространству сверхтеатральному. Пространство являлось для него частью мироздания, испортить которое “означало нанести ущерб чему-то значительно большему, чем видимость, данная нам в непосредственном ощущении”. Наверное, поэтому еще одним свойством Боровского-художника и Боровского-человека была бережность по отношению к миру и людям. Так же бережно написана Риммой Кречетовой книга о нем.
Анастасия АРЕФЬЕВА
- Д.Л.Боровский. Эскиз к неосуществленному спектаклю “Страсти по Венедикту Ерофееву”. Театр на Таганке. 1997